«Support Reconsidered – toward a Gestalt theory of change: the «fertile void» the prestructured ground, and the relational field»
Лекция Гордона Уиллера, прочитана на конференции EAGT Будапеште 19-22 сентября 2019
видеозапись лекции по ссылке
перевод: Ирина Рудинская
Мне сложно уложиться во временные рамки особенно потому, что здесь находится моя жена, смотрите, вот она, и мой самый яростный и лучший издатель, а их в моей жизни были тысячи, он из тех, кто действительно отодвигает дружбу в сторону, мой жестокий старый друг. Многие из нас здесь извлекли огромную пользу из его работы за долгие годы.
Мне хочется рассказать забавную историю о том, как ты, Малкольм, навещал меня почти 20 лет назад, в то время как я был серьезно болен. Я по-настоящему думал, что умираю, и, в общем-то, так оно и было. Похоже, я ошибся, но в то время я принимал серьезное лечение от опухоли, которая удваивалась в размере каждый месяц. Малкольм приехал в Бостон в тот день, когда я должен был вернуться в больницу за очередным курсом своего ядовитого лечения. Но вы знаете, яд оказался прекрасным, он сделал свою работу. Малкольм надеялся издать статью, которую я написал о случае деменции у моей тети. О ее потере ориентации, о наших попытках помочь ей сориентироваться в том, что является ее self, ее нарративом, ее personality, и как мы можем этим воспользоваться, такой личный тип статьи. Я хотел опубликовать ее в британском гештальтистком журнале, потому что посчитал, что у них достаточно воображения, чтобы увидеть, что эта тема заслуживает дискуссии. Малкольм намеревался отредактировать эту статью, которая была слишком личной для меня, чтобы хотеть ее редактировать. Тогда он начал… По правде, я не мог сфокусироваться… Но его требовательность вернула меня к жизни. Мы кропотливо проходили строчку за строчкой, и он действительно очень помогал мне. А потом мы приехали в больницу втроем, он поехал с нами, и когда меня уложили в кровать и подключили к капельнице, он зашел ко мне, и вы знаете, это было… Я чувствовал, как жизнь принимает меня, я чувствовал себя таким ценным, таким важным, меня позвали быть частью чего-то и оставаться в этом процессе, когда одной ногой я уже вышел за дверь. Я так никогда и не поблагодарил тебя за это. Пару раз мы поддразнивали друг друга на эту тему. Спасибо тебе, Малкольм. И ты превратил эту статью в одну из моих самых любимых, хотя с тех пор я написал несколько сотен статей.
Переходя к сути вопроса, я постараюсь удержаться во временных рамках, что всегда мне трудно дается и годами расстраивает моих издателей. И я думал об этом, откуда это взялось. Я знаю, что происходит со мной, когда тема глубоко волнует меня. Потому что я так хочу, чтобы вы поняли и увидели, о чем я здесь говорю, чтобы вы могли откликнуться и предложить мне следующий шаг на этом пути. Потому что я люблю говорить только о том, что занимает меня прямо сейчас.
И когда я говорю о том, что я уже опубликовал, я погружаю в сон себя, а также, без сомнения, и вас.
Что, если это связано с очень ранней, довербальной, я в этом уверен, частью меня? И это будет иметь отношение к тому, что мы можем сказать о механизмах адаптации и их роли в программировании мозга. Часть моего self, которая не ожидала, что ее услышат, под нее подстроятся, о ней позаботятся или поймут. И даже несмотря на то, что в моей семье никто не был очень злым или жестоким, они были очень беспокойными, подавленными, были проблемы с принятием себя, но не злыми, я не получал так уж много внимания.
Как только я научился говорить, все стало гораздо лучше. Они любили поговорить, и я мог присоединиться к ним в этом, и это поддерживало и нравилось мне, и я говорил сверх всякой меры. Но, по правде, я этого не чувствую, так что осознанно после всех этих лет я чувствую как будто, я не знаю, понятно ли я объясняю, что несу ответственность за этот процесс, и только так у нас что-то получится.
Входить туда и обратно в эту дверь будет прекрасно и волнующе, и трудно, и мне это нравится, но у меня проблемы с временными границами, и она исходит, я уверен, из довербального периода. Я хочу сказать, что я знаю, что это довербальный период, потому что вербальное развитие сильно помогло мне с этой проблемой, с ощущением, что на меня не обращают внимания. Но довербальный опыт все равно всплывает в виде моих проблем с обращением со временем, так что вам придется мне помочь и подать знак, если я соберусь рассказать о некоторых вещах и моих размышлениях, прежде, чем это затянется и займет все время. Что я хорошо понимаю, так это то, что я могу говорить слишком долго.
Я очень прошу вас подумать над вопросами, которые вы могли бы задать мне в специально отведенное для этого время после лекции или прислать позже. Это много значит для меня.
Я хочу поговорить о креативности. Что мы имеет в виду под этим, и откуда это берется?
Креативность в том смысле, в котором использую этот термин я, означает новшества, которые являются устойчивыми. Так что, говоря о творческом приспособлении, мы решаем проблему, которая стоит перед гештальтом, отлично от других методов. Для меня это ядро нашей гештальтистской модели и гештальтистского понимания мозга и психики, наряду с теориями Левина и Перлза. Мы смотрим на мир с точки зрения решения проблем наилучшим способом, исходя из тех условий, которые предоставляет поле в каждый конкретный момент, как воспринимаем это мы.
И под полем я подразумеваю все внутреннее поле, которое содержит опыт, предпочтения, страхи, все в этом роде, а также внешнее поле, которое поддерживает в том, чтобы пойти или не пойти этим путем, как я субъективно воспринимаю это. И таким образом все это включается в мир отношений и его уникальный индивидуальный потенциал развития.
То, что действительно выделяет гештальт как теорию, это способность удерживать как заранее предопределенную жесткую систему отношений, социальных отношений, так и природу человека и его индивидуальность. Таковы полюса нашей жизни, такова динамика, в которой мы живем, которая определяет нас. Любой другой вид гораздо сильнее определяется своей целостностью как вида. Гештальт не целостность, это элемент, и в этом заключается большое отличие.
Так что там с нашей креативностью?
Я имею ввиду, что у нас есть своего рода клеймо, которое отличает нас от других видов. Наш вид способен выстраивать самые сложные системы отношений. Сложные в другом, «жульническом» смысле, не в таком массовом, как у муравьев и пчел. И мы самые креативные, потому что мы состоим в отношениях, как оказывается, и в то же время, мы наиболее индивидуалистичны.
Это звучит немного парадоксально, можно сказать, но таковы полярности.
И эти полярности определяют жизнь. Если вы живой организм, вы либо связаны с миром, либо умираете, вы не выживете без связей. Но если у вас нет границ, временных, своего рода полезной выдумки, вы не организм. Вот «скользкое» место биологии, которая определяет границы элемента, который может действовать по собственному усмотрению, как какой-то микроб, который движется за глюкозой, или нечто подобное.
Вот как мы узнаем, что организм живой - он следует за собственным интересом. Так откуда происходит наша креативность? Я приглашаю вас в небольшое путешествие, я думаю, мы проделаем примерно 5 миллионов лет за 5 минут. Если бы кто-то взялся проследить это…
Потому что мы происходим от вида, который спустился с деревьев примерно 5 миллионов лет назад. Очень близкий родственник шимпанзе и бонобо, мы все же сильно отличаемся от них. Мы ведем свой род от двуногих. Бонобо тоже были двуногими, у них было 2 ноги, но они не ходили на двух ногах, потому что по мере того, как лесные площади сокращались в длинные холодные и сухие периоды миллионы лет назад в Африке, отдельные группы шимпанзе и других видов, которые обитали на деревьях, постепенно приспосабливались к жизни на краю уменьшающегося леса. Это создавало множество проблем.
Нужно быть двуногим, чтобы прокормиться в открытой саванне, потому что расстояния слишком велики. Вы знаете, шимпанзе ходят на четырех конечностях, они могут подниматься на задние, но не в качестве образа жизни. А пища гораздо сильнее рассеяна на просторах саванны, чем на фруктовом дереве. Так что вы должны быть способным собрать свою еду. Поэтому этим видам пришлось стать двуногими, чтобы жить на открытой местности. А когда вы действительно слезаете с деревьев и переселяетесь на открытую местность, вы становитесь беззащитным, очень слабым и беззащитным в одиночку. И это оказывает огромное давление на социальную организацию.
Итак, социальной группе, которая переселяется с деревьев, необходимо расти, чтобы обеспечить такие перемены. Кто будет защищать тех, кто работает, кто будет присматривать за детьми, пока женщины заняты охотой или собирательством и тому подобное. Размер группы увеличивается, растет и сложность взаимоотношений в ней, потому что ты делаешь это, ты то, и это порождает другие осложнения, и все это без языка. Если группа добирается до численности примерно в 150 человек, то она начинает делиться на подгруппы. В одной, например, 97 человек, и еще 40 с теми двумя парнями. Это число больше, чем число известных частиц во вселенной. Не могу точно сказать, сколько их, это выходит за пределы моей компетенции.
Это удивительный уровень сложности. Шимпанзе уже не могут ничего сделать вместе, когда их становится 40, стая достигает размера, когда ей нужно разделиться. 40 человек могут справиться с жизнью в саванне, поэтому мы испытываем это постоянное давление за способность выдерживать такую степень сложности. И именно это стимулирует взрывной рост префронтальной коры, части головного мозга, которая, вместе с теменной долей, наиболее развита у человека по сравнению с мозгом любых животных. И тогда сложность становится возможной.
Таким образом, у нас есть взрывной рост префронтальной коры и голова, которая оказывает давления на родовые пути, потому что голова может быть только настолько большой, чтобы это не мешало выходу из материнского тела. А размер родовых путей у двуногих ограничен гораздо сильнее, чем у четвероногих, потому что бедра должны быть более прямыми, чтобы поддерживать двуногость.
Вы улавливаете смысл? Мы очень стремительно говорим об этом, мы могли бы посвятить дни этой теме. Я бы точно посвятил, боюсь.
В качестве решения в ходе эволюции мы получаем все более и более недоношенного младенца. Так что люди, по-прежнему млекопитающие, с этой связью между размерами и беременностью, мы… все наши дети, судя по тому, какое место мы занимаем в цепочке размеров млекопитающих, должны рождаться на 3-6 месяцев позже.
Все люди не доношены по меньшей мере на 3 месяца. Это означает, что ребенок рождается раньше, чем префронтальная кора достигает своего полного размера, а значит, она еще не запрограммирована.
Что программирует префронтальную кору других млекопитающих? Инстинкты. Это унаследованные паттерны поведения. И это не просто инстинкт Бауэра или «я прикоснусь здесь, и он поворачивается в сторону прикосновения», это целые цепочки поведенческих реакций, встроенных до рождения или выученных в результате одного или двух воспроизведений после рождения. Буквального одного или двух. Так, для всего животного мира инстинкты очень характерны. Мы относительно них практически полностью лишены инстинктов в техническом смысле.
Так откуда же мы получаем все паттерны поведения? Как их называют, структурные основы, динамические структурные основы для поддержания любого момента контакта. Насколько нам известно, мы получаем их из раннего детства, семейной культуры и более широкой культуры вокруг нас. Мой способ адаптации в виде бесконечного обсуждения каждой детали, например, это что-то запрограммированное на очень глубоком уровне, интегрированное в мой мозг как нейронная цепь в довербальном периоде конкретной семейной культурой. И я излечился от многих ее негативных воздействий, но не полностью. Мне очевидно все еще требуется больше времени, чтобы выразить свою мысль. Это может быть примером такой сильной взаимосвязи.
Таким образом, мы как человеческие существа справляемся со сложностью через творческое приспособление к ситуации, находя творческое решение, и если оно работает, мы продолжаем воспроизводить его в виде длинной поведенческой цепочки, когда возникает похожая ситуация. Так работает наш мозг, и в этом нет ничего плохого. Эти паттерны не закрыты, и это не обязательно фиксированный гештальт. Это действительно функциональные предпочтительные паттерны мозга с учетом того, как устроен наш социальный мир.
Кто-то может подойти ко мне и задать трудный вопрос: все возможные паттерны мозга происходят из моего прошлого опыта, это хорошо? Или это ужасно? Нужно ли мне избавляться от них? Или это травматическая реакция, что является крайним случаем фиксированного гештальта, и тогда, как только она запускается, мне нужно выходить из нее?
Итак, наши способы адаптации могут быть более или менее ригидными или гибкими. Это зависит от условий поля того периода, когда они формировались.
Представьте ребенка, который учится ходить. Он качается, все время присаживается, если вы обратитесь к нему, пока он сконцентрирован, он даже этого не заметит, если заговорите с ним, он упадет. И это приятно и забавно наблюдать. И постепенно он интегрирует это, что означает, что это становится привычной цепочкой поведения, на которую он может положиться, даже не думая об этом, не обращая больше внимание на то, как балансировать и тому подобное. И через некоторое время, очень короткое время, он ходит, а когда вы ходите, вы не думаете об этом.
Но каковы были условия поля в период обучения?
Если вы учились в семье или культуре, которая была очень нерешительной в продвижении вперед в мир, вы могли двигаться неправильно. Если вы учились в семье, в которой от вас требовалось быть очень бдительным к стремительно меняющимся или непредсказуемым условиям, или безграничной семье, вам могло быть лет пять, но вы будете сталкиваться с проблемами от этого всю свою жизнь. Потому что если вы двигаетесь без опоры, ваш скелет и мышцы будут проделывать работу в соответствии с этими условиями. Вы учились ходить вопреки себе. Это очень хорошая метафора всех проблем, связанных с адаптацией. Чтобы справится с этой ситуацией, хоть это уже и не актуально, но мы не изменили свои способы адаптации или изменили их только частично, некоторые аспекты остаются как устойчивый паттерн.
Мы постоянно говорим об этом в гештальте, на это и нацелена терапия во множестве подходов, не только в гештальте. Это создание поддерживающего… Что нужно, чтобы изменить это или начать создавать что-то другое? Любой творческий акт обусловлен условиями поля или «обуславливателями» поля. Обычно мы говорим «условия» поля, но, как сказала Джейкобс пару лет назад на конференции, если подумать о слове, которое подходило бы к такому виду личной терапии как анализ чьих-то полевых условий, то это слово не описывает взаимодействие. Она сказала: «я могу понять, если сказать «обуславливатели» поля».
По крайней мере, это различные паттерны в разных опытах, внутренних опытах, внешних опытах, которые задают форму тому, что легче делать и что сложнее делать именно в этой области. Это то, что останется с нами или мы можем принести это в терапию или куда-то еще для пересмотра. Но требуется… что для этого требуется? Это обсуждается вновь, вновь и вновь в гештальте.
Требуется дополнительная поддержка. Вам нужна особенная безопасность, особенное эмпатическое принятие, которое ослабляет некоторые защиты в терапевтической сессии, или это может произойти также и в компании друга. Вдруг вы чувствуете себя понятым. Вы чувствуете соматическое расслабление и вы становитесь способны размышлять, создавать связи и не быть в обороне. Почему это так работает? Потому что вы в безопасности, в большей безопасности, чем были тогда, в тех условиях, в которых сформировался этот ригидный механизм адаптации.
Таким образом, все что есть, это гештальт-теория поля, все, что есть, должно быть поддержано тем полем, которое есть сейчас.
И под поддержкой я не имею в виду только милые дружеские вещи.
Негативные условия тоже могут поддерживать не пойти туда, уйти отсюда. Это идея поддерживающего поля.
Мы иногда сбиваемся с толку, мол, поддержка слишком смягчает и мы не должны давать ее слишком много. Перлз, я думаю, чувствовал что-то в этом роде, когда говорил о взрослении и созревании, и нахождении в переходном состоянии от зависимости к самоподдержке. В этом есть что-то от фобической идеи о том, что вам следует дать своему клиенту ровно столько поддержки, сколько требует процесс, не больше, и перестать давать ее так быстро, как вы можете. Когда вы растите детей (а я не думаю, что я всегда был таким уж опекающим родителем), они отделываются от вас при первой же возможности, так что действительно, это не так уж и опасно, они не прячутся всю жизнь в ваших объятиях, и я так не делаю, это было бы чересчур.
Вот о чем говорит гештальтистская полевая теория поведения.
Что бы ни было, это должно поддерживаться полем в настоящем, тогда мы можем расслабиться и начать исследовать, что есть внутри и во внешних условиях, мы можем начать понимать поведение, что не отменяет ответственности.
Ответственности в том смысле, который имел ввиду Шмидт. Это не из гештальта, ответственность это нахождение… без попытки разгадать головоломку о свободной воле… Мы смотрим на вещи с точки зрения того, что мы действительно способны сделать, ищем достижимых изменений. Если я не могу просто забыть о своей травматической панике, могу ли я вообразить своего обидчика на Борнео или в Риме, на большом расстоянии, и затем учиться расслабляться и чувствовать свое тело и осознавать присутствие терапевта, видеть его лицо в этом процессе?
Это постепенная дезактивация травмы.
А на следующей неделе, может быть, представить его на меньшем расстоянии.
Вы начинаете там, где можете, и именно эта интенциональность, способность направлять ваше внимание, можно даже сказать, по собственному выбору, хотя это и есть проблема, о которой я рассказываю, потому что это уже давно известно, возвращает нас к значимости ответственности, о которой мы говорили. Это так важно. И это также дает нам более полное понимание гештальтистской теории изменений. Потому что то, что не будет поддержано полем, просто угаснет.
У нас у всех есть множество старых привычек, которые просто угасают, потому что теряют релевантность.
Они динамически не поддерживаются тревогой, отчужденностью, внутренним ощущением вознагражденности, стыдом, разными способами, которые являются факторами нашего поля, из которого проистекает поведение, даже если мы не осознаем этого постоянно.
Но эти два подхода не так уж сильно отличаются друг от друга.
В любой терапии мы время от времени обращаемся к ситуациям, людям, возможностям поддержки за пределами кабинета. И даже коуч будет работать с тем, откуда именно возникают эти механизмы. Так что эта граница не четкая. Я хочу обратить внимание, что к этой модели, функционирования мозга, которое описывал Левин, стоит подходить с тем же восприятием, как к формальному решению задач. И он также сказал, что нет восприятия без интерпретации, другими словами, поле всегда присутствует, в вашем прошлом, ваших действиях, убеждениях, выводах, ваших страхах, надеждах, соматических ощущениях, проникая в ваше восприятие и управляя им, направляя ваше внимание. Поэтому, он говорит, не существует абсолютно объективного восприятия, в нем всегда присутствует элемент оценки, вы направляете внимание по собственному предпочтению. Такова модель мозга, которая оспаривает модель решения задач на базе воспроизведения.
Это гештальт-модель, которая существует уже 100 лет, как определил ее Левин, который развил идею эксперимента, которую затем подхватил Перлз, применив к терапевтической ситуации.
Левин применял ее больше к социальной ситуациии. Он был основателем организационной психологии, и актуальное исследование это и есть эксперимент. Вы проводите эксперимент не для того, чтобы решить проблему с клиентом. Это может решить проблему, или, может быть, вы делаете что-то другое в своей практике. Но настоящая цель эксперимента в том, чтобы увидеть, что произойдет. Это пролог, это как стресс-тест.
Вы касаетесь нервного окончания, чтобы увидеть, куда пойдет сигнал. Вы исследуете поведение или навязчивое поведение, что бы там ни было, чтобы начать обнаруживать динамические структуры, которые лежат в его основе и которые не видны. Мы уделяли столько продуктивного внимания в гештальте за последние более, чем 60 лет, фигуре. И сейчас фигура — это форма. И контакту, и контакт это цикл.
Мы продвигаемся в том, как люди не удовлетворяют свои потребности, фрустрируют сами себя, и что мы можем с этим сделать.
Это способ, по крайней мере, на мой взгляд, говорить о поле. Если поле оказывает преимущественную поддержку, которая применяется под фигурой или за ней, и также предопределяет определенные вещи, которые мы не замечаем из-за нашего внутреннего поля предпочтений, то это будет выделяться для кого-то еще, и будет замечено впервые или в большей степени. Вот так и случилось, что гештальт модель психической деятельности мозга (brain mind) в отношении поведения это современная нейробиологическая модель. Вот над чем они работают, это гипотеза о том, какие процессы происходят в структурах мозга. И она действительно появилась благодаря гештальтистской работе столетней давности и какому-то нейробиологическому умнику.
Я хочу процитировать прекрасную фразу Дэна Сигела, который занимается межперсональной нейробиологией: «С самого начала нашей работы, когда я говорю с тобой, смотрю в твое лицо, мозг каждого из нас влияет на другого. Не только наши сознания, наши опыты влияют друг на друга, оставляя настоящий след в нашем мозге, понимаем мы это или нет, или мы просто проецируем что-то друг на друга, это все равно создает что-то вроде эха внутри нас.
Итак,
есть это очень творческое животное — человек. Который, постоянно решая задачи, стал территориально неограниченным, переехав не только с деревьев, но и из племени, в результате, как я уже сказал, социальной сложности, которая привела к быстрому увеличению мозга в следующие 1-2 миллиона лет после того, как они покинули деревья. Само племя становится эволюционным микрокосмом для развития различных групп людей на огромных территориях Африки. Каждая из этих групп развивается немного по-разному. Отсюда мы можем увидеть эволюционное давление на фертильность, производимое развитием все более и более сложного мозга в результате усложнения социума. Когда социальная многосложность слишком высока, мы постоянно автоматизируем все новые творческие решения. Таким образом мы справляемся с отсутствием инстинктов. И это чудесная, захватывающая картина, потому что теперь они могут передвигаться по всему миру и переносить свою собственную среду выживания с собой, создавая инструменты, укрытия, различные приспособления для любых условий среды. И затем, около 75 тысяч лет назад появляется речь, второе отклонение как возможный результат сдвига в нашей эволюционной истории как вида.
У вас могут быть знания, имена, бронза, но синтаксический язык это совершенно другое дело, он освобождает вас от времени. Так что теперь вы свободны от пространства, вы можете жить где угодно, вы свободны от времени, вы можете говорить о чем угодно. Вот что вы можете сделать, обладая речью, вы можете сказать: «Ты знаешь, вчера я думал так-то, но потом ты вошел, и все поменялось». Вы не сможете так сделать, просто указывая. Или «Я думаю, когда пойдут дожди примерно через месяц, мы сможем посмотреть стала ли эта сторона холма коричневой, тогда наступит более теплая погода». Вы не можете обсуждать это без синтаксической речи. Это очевидным образом, и это обнадеживает меня, не производит структурных изменений мозга физически. Это скорее реорганизация программного обеспечения, чем установка нового оборудования.
И это дает нам надежду, потому что последнее, что я хочу сказать сегодня, это то, что есть тень, которая омрачает эту прекрасную картину великого прогресса, потому что мы знает, куда он нас ведет.
Он ведет к истощению нашей планеты.
Нет больше мест, куда можно переехать, не осталось среды, которую можно эксплуатировать и уничтожать.
Когда окружающая среда слишком изменчива, и мы чувствуем, что это ошеломляет нас, и мы не можем со всем этим справиться, в тени нашей человеческой природы есть эта встроенная тенденция, которую мы можем наблюдать во всем доисторическом периоде. У нас есть встроенная функция по умолчанию для слишком высокой сложности.
И эта функция такова: Я разделяю поле на «мы» и «они».
Мое племя, в котором я живу и реагирую на обстоятельства творчески и сложно, и другое племя. И вы можете увидеть, что происходит дальше. Это не только разделяет внешнее поле, но и временно решает все межличностные проблемы. Мне не надо знать о тебе ничего, кроме того, что ты в моей команде. Мы такие разные, но нам не нужно встречаться с этим. Это как в Соединенных штатах, у нас были беспорядки из-за безработицы, социального неравенства и несправедливости, но затем началась война, и послание было «один за всех, подставь свое плечо, возьмись за дело, мы разберемся со всеми этими вопросами и социальной справедливостью после». Но мы так и не добрались до этого «после», потому что постоянно возникают новые чрезвычайные ситуации. «Ой, простите, война еще не закончилась, теперь Холодная война, ядерное оружие, очень отчаянная ситуация, мы разберемся со всеми социальными проблемами позже».
Ну что же, теперь это действительно сдерживает наше развитие.
Я имею в виду развитые общества по всему миру, потому что мы так и не решили свои проблемы.
И вот где мы теперь. Я хочу поблагодарить Кэтлин за упоминание Шмитца. Потому что не нужно быть тем, кто отрицает Холокост, чтобы согласиться с ним в одном утверждении, которое он, как я понимаю, делает. История полна холокостов. История человечества — это история одних племен, уничтожающих другие.
В библии, еврейской библии, Бог говорит им: принесите мне 10 000 крайних плотей, другими словами, зарежьте мужчин, чтобы не рождалось больше детей того племени. И не нужно даже смотреть очень далеко, в Америке каждый третий или второй из индейцев чероки это выжившие в геноциде. И конечно у нас есть внуки афроамериканцев, смешанных рас, потомки выживших в том геноциде. Пару миллионов лет назад, особенно 3-4 миллиона лет назад, существовали десятки и десятки различных колоний, потому что они появлялись каждый месяц, различных человеческих подвидов, о которых мы поначалу думали как о племенах, а теперь как об эволюционных ветвях. И это головоломка для нас, почему из стольких различных групп сегодня осталась только одна? Отчасти, в результате естественного отбора, но в основном из-за истребления. В чьем-то отряде сотрудничество и социальная сложность были на более высоком уровне, поэтому они могли победить других. Они могли кооперироваться более эффективно.
Итак, это тень, которая нависла над нами. Это вызов нашего времени, это отчаянного, отчаянного времени, в котором мы живем.
У нас осталось 10 минут, я что, всего на 20 минут нарушаю свое расписание?
Я скажу последнее, наш вид нуждается не только в креативности, а в очередном эволюционном скачке, аналогичном тому, в котором мы спустились с деревьев и развили синтаксический язык.
Мы должны найти в своем мозге возможность перепрограммироваться, каким-то образом расширить сознание и уровень сложности, чтобы воспринять весь мир как часть своего племени, каковым он и является.
Это вопрос принадлежности, как противоположности стыда, динамически переживаемой противоположности стыда.
Мы не чувствуем свою причастность к этим людям, бедным детям и беженцам, которые тонут, пытаясь спастись. Я не говорю «о, мои бедные дети», потому что это чьи-то еще дети, при том, что я сочувствую им. Нам нужно иметь сознание. Я думаю, как раз поэтому существуют сейчас все эти практики mindfulness. Это попытка развить новое сознание скорее в более привилегированной части общества, но это отчаянно необходимо.
Иначе это путь вниз с Трампом, брекзитом и прочим фашизмом. Опять же, что такое фашизм? Это реакция на чрезмерную сложность и экстремальное давление современной жизни, индустриальной, постмодернистской, постиндустриальной, которая оставила после себя столько злоупотреблений, которые должны быть исправлены. Вот, что нам предстоит найти, над чем работать. А это означает гораздо, гораздо больше поддержки поля, чтобы поддержать такую степень изменения человека.
Спасибо.
